Унылая луна
«И вот тогда из слёз, из темноты…»
Белла Ахмадулина
Круша под собой мосты,
ползёт на запретный знак,
расквашивает мозги
мучительный депрессняк.
Затягиваю глоток,
и звёздных опилок рой,
сливающихся в поток,
кружит над моей норой.
Процеживается питьё,
принюхиваться не след,
заботливое забытьё
выводит на яркий свет.
---------------------
Я покажу тебе луну,
которая не спит,
и цедит через пелену
голубоватый спирт.
И я хлебну, и ты хлебнёшь
небесного сырца,
пронзит гортань шершавый нож,
изменишься с лица.
Дойдёт до мозга этот яд
с заоблачных высот,
и визг невидимых наяд
затеребит висок,
снесёт преграды и мосты
и увлажнит глаза...
И вот тогда услышишь ты
иные голоса.
Я знаю эту птицу
Я знаю эту птицу, это имя, -
перо к перу, сиреневый зрачок, -
Ефимия, а проще, баба Хима, -
благое слово, сказанное в срок.
Синица пела, рано овдовела,
над сыном хлопотала, умер сын.
Война у многих гнёзда раздавила,
сгубила жизни лезвием косым.
Синица не уснёт, не уморится,
и на виду как будто не грустит…
А не умеет правильно молиться, -
мы за неё попросим, - Он простит.
Вот тут и родина её и тишина,
где похоронена она и где жила.
Тени
Ты спрятала лицо в листве,
зелёное смешалось с озорным,
колеблется проказник-свет
на каменной щеке стены.
А, может быть, тебя закат
соткал из предвечерней тишины?
А, может, ты не так легка,
как кажется со стороны?
Ну что же ты, земная вся,
дай руку мне доверчиво! И вдруг –
движенье – ты исчезла на ветру,
возникла. Уследить нельзя
за взмахами зелёных рук,
лишь тени по стене скользят.
Проводы музыканта
Умер старик, и в доме напротив
двери балконов белые настежь.
Как хоронили без посторонних,
припоминаешь? Ждали ненастья.
Прямо у входа мы спотыкались:
в чёрном футляре виолончельном
маленький спал он, твёрдый, как камень,
жёлтые пальцы, серая челюсть.
Бабочка шею дряблую скрыла,
чёрные крылья под подбородком.
Ждали ненастья, словно обрыва.
Вынесли, в землю спрятали робко.
Воскресение
Тёмная роща на склоне
белой горы.
Птица взлетает и стынет.
Стужей обуглены ветви.
Так и лицо твоё стонет,
болью горит,
как этот ветер постылый,
как этот ветер.
-------------------
За ночь листья опали,
догнивают, чернеют и мокнут.
Кто под листьями дышит?
Не земля ли, принявшая семя?
Узловатые пальцы
старой яблони тянутся к окнам
и царапают крышу.
Зажигаю огонь. Воскресенье.
За сплетением веток
открывается светлое поле
и размытое небо,
высота, облака снеговые.
Струи ветра и света
режут веки – пустыня! Я понял:
это вынесли мебель
из знакомого дома, где вырос.
Где ты, роща на склоне?
Твои листья упали на землю –
как стена опустела
без ковра, лишь белеют обои.
Кто под листьями стонет?
Не земля ли, принявшая семя?
Воскресение тела.
Воскресение – это не больно.
Первый снег
Ночью заморозки, утром лёд сломали,
и из лужи пил лохматый голубь.
Завтра, может, небо над домами
станет ниже, и по крышам мальчик
спустится на тихо спящий город –
первый снег. С людей он снимет пробу,
и от них запахнет нафталином.
Шубы, шапки выйдут из коробок,
разношёрстные обрывки гардеробов
выйдут в город жарко и солидно.
Дня не будет. День переболеет
и помрёт к обеду – сложит руки.
Загорятся лампы в окнах-клетках.
Криво человек за раму вклеен,
сгорбится над телефонной трубкой
и, совсем как я, опустит плечи
и качнёт затылком. Ты поверишь.
Ты, поверишь, только мне не легче.
Свет потушишь, в окна впустишь вечер,
выйдешь к нашей лавочке у сквера.
Я не добегу, споткнусь неловко,
упаду – и в лёд ладонью голой!
Брызги, разноцветные обломки…
Снег идёт, болит разбитый локоть.
И из лужи пьёт лохматый голубь.
Баллада о Солисте
Так редки в тайге деревеньки,
что в гуле бессонных турбин
безвольно смыкаются веки,
и снятся хрустальные реки
средь стылого мрака глубин.
Ни зги, ни свечи, ни лучины
на вёрсты и вёрсты вокруг,
сидят за штурвалом мужчины,
забывшие не без причины
далёких супруг и подруг.
Их манят не просто просторы,
не россыпи редких красот,
а новые сферы и створы,
и жаждут сердца и моторы
предельных глубин и высот.
Отчаянья чёрная глыба -
ни стона в студёной ночи,
и только уснувшая рыба -
горчичный налим-неулыба
губами жуёт и молчит.
И длятся пол-вечности спуски,
и целых пол-вечности вверх.
Металлу не в кайф перегрузки,
кряхтят лонжероны по-русски,
трещит, напрягаясь, фахверк.
Над люком нейтральные воды,
и справа, и слева стена,
зубастые змеи-уроды,
асцидии редкой породы,
и пористых скал пастила.
Некрепкую скрепку в калеку
согнёт этот проклятый край,
но мелочь живёт помаленьку,
а облаку блеклых молекул,
такие условия – рай.
* * *
Киты – уходящее племя -
давление держат нутром.
Не терпят неволи и плена,
они, и в грязи по колено,
любовники розы ветров.
При росте и весе не детском
он в органы втёрся, как глист.
Сексота в борделе одесском
дразнили «колбасным обрезком»,
чекисты прозвали «солист».
Он Листа лабал на баяне.
А тут, в кимоно разодет,
шпионит назло Фудзияме,
по виду - богач из Майами,
по сути же - наш резидент.
Он паузу держит - не шутит,
и связи, как выхода, ждёт.
Он за полночь тихо дежурит,
всё думает, думает, курит
и спички рассеянно жжёт.
И, низко склонясь, пианистка
стучит монотонным ключом.
Коротковолновая нитка
своим сообщает: я близко.
И пот вытирает плечом…
И вот по поверхности парус
летит, не мигая, на свет.
И косо по борту стеклярус
сверкает, за ярусом ярус
стекая во вспененный след.
Предателем приговорённый,
в прохладу зелёной волны
ныряет мужчина едрёный,
в секретные службы внедрённый
задолго до новой войны…
Уверенно выйдя на точку
у гребня щербатой скалы,
из ящика вытащит почту…
Его, словно вялую квочку,
без шума повяжут скоты.
Но рано ликует фаланга:
он, руки сцепив за спиной,
рванётся под шланг акваланга,
и слава упавшего флага
поспорит с морской глубиной.
* * *
Его не дождётся подлодка
и малый глубинный отряд.
Всплакнёт пианистка-молодка,
вернётся ни с чем оборотка
Находка-Чита-Ленинград.
Родные узнают не скоро.
В просторном шале на Неве
хозяин секретного кода
в вальяжной личине членкора
невнятно расскажет вдове:
«Сгубили инертные газы,
повышенный билирубин,
он, налом пройдя мимо кассы,
пропал, выполняя приказы,
во время разведки глубин».
Сочувствие – чистая капля.
Забвение – птичий помёт.
Слова его – серая пакля,
а роль из дурного спектакля
она никогда не поймёт.
Начальник картонно-суконный
и своры его сволота
не знают морские законы:
в стаканчике возле иконы
святая морская вода.
И что там случилось, на веру
принять, не колеблясь, нельзя.
Блюдя деликатную сферу,
вдове и сынку-пионеру
расскажут в Одессе друзья:
«Он клюнул на детскую дезу.
Нарвавшись на полный бекар,
взлетел от бемоля к диезу,
и канул в беззвёздную бездну,
как канул Пикар (и Икар)».
